Вряд ли нуждается в особом представлении артист Андрей Краско – человек архиобаятельный и открытый, по крайней мере, в день моего к нему визита в съемную квартиру на Петроградской. Вместо намеченного часа я провел у него два с половиной, за которые он успел рассказать мне почти всю жизнь, поделиться мечтами (собственная квартира и новый автомобиль), с гордостью продемонстрировать коллекцию ножей, к которым он очень неравнодушен, и посетовать, что ничего пока в жизни не понял. За последнее время Краско снялся у Месхиева в сериале «Линии судьбы» в роли азербайджанца, у Хотиненко – фильм будет называться или «72 метра», или «Прощание славянки», где Краско стал командиром подводной лодки, и в шестисерийном украинском телефильме о журналистке – там он перевоплотился в оператора. «Характер выписан замечательно, – говорит с хитрющей улыбкой Андрей Иванович. – Это человек, которому лучше сидеть или лежать, он постоянно пьет пиво, не любит рассуждать и очень любит женщин».
– Детство у вас счастливое было?
– Детство было такое: папа и мама – студенты. Потом мама, филолог по образованию, стала воспитателем моего детского сада, а папа – молодым артистом. Я очень часто ходил на детские спектакли, где он играл, только «Принца и нищего» смотрел раз тридцать. Первый раз вышел на сцену в три года в университетском театре – воспользовался моментом, соскочил с маменькиных рук, выбежал на сцену, сказал: «А вот мой папа!» – и поклонился.
– Это и предопределило выбор профессии?
– В восьмом классе у меня были способности по математике и физике, но когда пошел в специализированную школу, то в течение первого полугодия стало ясно, что я ничего не понимаю ни в том, ни в другом. Как только пошли пространственные и трехмерные дела, зачатки геометрии Лобачевского – началась беда, и я понял, что можно и с ума сойти. И после школы отправился поступать в театральный, на курс к Владимирову.
– Завалились?
– Да, не поступил и пошел работать монтировщиком декораций в Театр Комиссаржевской. Год проработал и в 1975-м поступил, к моему счастью, к Аркадию Кацману.
– Чем приемную комиссию взяли?
– Да ничем. Сначала я третий тур не прошел. Потом одна из однокурсниц, которая тоже не поступила, поехала на дачу к Товстоногову. Не знаю, что она там делала, но он позвонил и сказал, чтобы ее допустили до экзаменов. Кацман и Додин ответили, что тогда они возьмут еще одного человека. Таким образом, меня вызвали с дачи, куда я приехал и начал уже в расстройстве пьянствовать.
– Почему вас по окончании заслали так далеко?
– Почти весь курс Романов (бывший в ту пору первым секретарем Ленинградского обкома КПСС) подарил Егору Лигачеву (тому самому, автору антиалкогольной кампании), который собирался у себя в Томске открыть ТЮЗ. Город, кстати, совсем не провинциальный – только высших учебных заведений шесть. Нам даже специальный трамвай выделяли, чтобы в театр возить, и давали талоны на усиленное питание. Я почти два сезона там проработал, а потом уехал на съемки. После заехал в Киев на недельку и остался на полгода – так, что меня даже во всесоюзный розыск объявили. Там у меня была жена – мать моего старшего сына Ванечки. Я ей помогал ставить курсовой спектакль. Сейчас она живет в Польше, работает в кинокомпании звукорежиссером. Это у них семейное – ее мама делала все фильмы Вайды, писала пластинки Анны Герман и Марыли Родович. Потом я вернулся в Ленинград, и мне Андрей Ургант говорит: «Приходи к нам в Ленком». Я пошел устраиваться, побеседовал с Опорковым – замечательный был режиссер, стал репетировать «Кукарачу», играл в спектакле «Роман и Юлька», который собирал полные залы. Тут у меня подошла армия, ну этого я не шибко боялся – было договорено с тремя ансамблями, еще у меня была психушка – я, в институте когда учился, лечился одно время в дневном стационаре. Был у меня, так скажем, нервный стресс, связанный с первым браком. И надо было всего годик отбегать, и наступал момент, когда меня уже по возрасту не брали в армию.
– Как же вы этого не избежали?
– Чурбанов прислал на «Кукарачу», который был первым в стране спектаклем про милиционера, высокопоставленную комиссию. В результате они составили отчет, под которым он подписался: «…поступки советского милиционера Тушурашвили по прозвищу Кукарача (исполнитель А. Краско) не соответствуют моральному облику солдата правопорядка и советского человека…» и так далее. Причем всю эту историю я узнал только спустя 12 лет из газеты «Совершенно секретно». Там интервью с Юрием Чурбановым (бывшим зятем Леонида Ильича Брежнева), и вопрос: «Вы когда-нибудь вмешивались в творческий процесс?» Ответ: «Никогда в жизни». И тут редакция приводит документ про спектакль. Благодаря этому, когда я вернулся из армии, меня не брали ни в один театр. Видимо, напротив моей фамилии в Управлении культуры стояла пометка «нежелателен».
– А где служили?
– Войска ПВО, на Севере. Сначала был командиром музвзвода, потом меня выгнали за аморалку в чистом виде. Освоил профессию – ленинские комнаты делать. Немереное количество я их произвел. Кроме того, на мне лежала вся учебно-материальная база, а еще бани катали для офицеров. Я быстро набрал себе нужную команду, делал с ней дембельскую форму и альбомы для сослуживцев. Ведь каждый узбек хотел уехать нарядным, а некоторым присылали на дембель тысячи по полторы рублей – притом, что зарплата в Ленкоме у меня была сто. Мы даже в столовую солдатскую не ходили, свой повар был. Уехал я оттуда в вельветовой тройке, в приличных сапогах, с хорошей сумкой – в гарнизонах это продавалось, а в городах нет. Даже офицеры не могли себе позволить купить костюм за 300 рублей – бешеные деньги.
– Как же решили вопрос с работой по возвращении?
– Аркаша Коваль предложил поехать в город Димитровград. Там театр находился в бывшем купеческом собрании, зрелище было такое: на крыше росли кусты, на балконе дерево, внизу паслись козы – это была песня! С высшим театральным образованием нас было двое – я и Коваль. Проработал там сезон, потом пришел вызов на пробы от Мити Светозарова, и я уволился. А после съемок «Прорыва» все пошло наперекосяк, театры закончились, кино закончилось, и дальше в моей биографии были шитье штанов, курток, сумок, замешивание бетона на кладбище, продажа книжек и работа в автосервисе.
– В моменты отчаяния как спасались?
– Усилием воли. Нет, ну бывало, что и запои возникали.
– И сколько самый долгий длился?
– 20 литров.
– А по дням?
– Не помню, круглосуточно. Пытался бороться, к наркологу ходил – мало помогает. К сожалению, есть такой грех, я вот даже думаю в «анонимные алкоголики» записаться. Но при этом еще со студенчества я пьяный не играю. С похмелья бывает, но так, чтобы был выпивший перед спектаклем, – никогда.
– Как вы оказались в принесшем всенародную славу сериале «Агент национальной безопасности»?
– Однажды позвонил другу детства, который писал сценарий, попросил написать что-нибудь для меня. Герой-то – Андрей Иванович Краснов – вообще прямая аналогия. Не могу сказать, что мы с ним похожи, но он настолько пользуется «особенностями национального русского характера»… То есть, если можно не делать, то он не делает – все как полагается. У нас ведь как? Ты посиди, может, само пройдет.
– А что вас может в краску вогнать?
– Не знаю, так не сообразить, что-то, наверное, может. Разозлить может что-нибудь, изумление вызвать…
– И чему изумляетесь?
– Например, когда говорят, что Сорокин пишет порнографию. А я смотрю на экран и вижу в чистом виде порнографию, когда выступает Петросян или Степаненко. Это же разврат – людей низводят до уровня пещерного юмора. Я в изумлении, не могу оторваться, когда это вижу, у меня начинают волосы на голове шевелиться.
– Что для вас счастье?
– Не знаю. Периодически случаются такие мгновения, но, может, оно и к счастью, что мгновения. Вечное счастье бывает только у идиотов.
Кирилл Рейн,
газета «Комсомольская правда» от 07.02.2003