От редакции: В январе 2004 года, за месяц до выхода фильма «72 метра» Андрей Краско приехал в Звездный городок выступить на вручении премии фонда Высоцкого «Своя колея». Там же было записано интервью Ольги Коршаковой для одного из московских журналов. Интервью было опубликовано фрагментарно. То, что осталось «нетронутым», возможно, самое дорогое, мы публикуем сейчас, в сороковины Андрея Ивановича.
«Грузите информацией. Если тема конкретно упирает – перетрем. Ку-ку», – хрипит питерский автоответчик Андрея Краско. Тема упирает, но с машиной перетирать ее бесполезно: напомнить о фотографиях я не успела, а домой до ночного поезда в Москву он уже не зайдет.
Мы встретились в городе Королеве, где традиционно в канун Дня рождения Владимира Семеновича собираются вручать премии тем, кто, по мнению жюри (в составе – Юрий Любимов, Михаил Шемякин), мог бы сегодня стать героем его песен – настоящим режиссерам, спортсменам, не теряющим надежду инвалидам. Приглашенные актеры и музыканты поют для них песни Высоцкого.
Оказывается, выйти на сцену с песней, на которой вырос ты или твои мамы-папы – это настоящий тест на мужественность. Все дико волнуются. Первому выпало выходить Андрею Краско, старшему из своей питерской цеховой семьи. И он не спел, а рассказал. Так, как рассказывал бы о своем друге. Если б тот не вернулся из боя.
(После выступления. За кулисами)
– Вы часто участвуете в таких вот концертах?
– Впервые. Я сомневался до тех пор, пока Кока Хабенский не сказал организаторам: «Вы Краско не слушайте, он все может». Так мы сюда и приехали вместе с Кокой и Мишкой Пореченковым. Из тех, что здесь сегодня выступают, человек десять – наши друзья. А, вот, фотографии, извините, не успел. Вчера, как только съемки закончились, мы сразу в поезд. Но, может, по мейлу вам их перешлю.
– Неужели вы активный пользователь интернета?
– Нет, я темный человек. В почту войти не всегда получается. Только писульку какую-нибудь ответную, письмишко другу написать могу ночью. Но жена умеет – она перешлет. (Жена Тася сидит рядом. Дает А. И. Маалокс. Что-то невидимое связывает их крепко-накрепко).
– После окончания ЛГИТМиКа вы работали в провинциальных театрах. Это было усилие над собой или нормальная ситуация?
– Выбирать особенно не приходилось. По распределению я поехал в город Томск. Не отработав положенного срока, вернулся и два сезона играл в Театре Ленинского комсомола, где работал замечательный режиссер Геннадий Михайлович Опорков. Но, пока я был в армии, он умер. Тогда я уволился. Чтоб не наказали за тунеядство, мой друг пристроил меня к своему папе, который поехал главным режиссером в город Дмитровград Ульяновской области. В тамошнем театре были талантливые актеры, но им либо не давали возможности работать, либо они сами уже ничего не хотели. И плюс ко всему с высшим театральным образованием нас там было только два человека: режиссер и я. Было скучно, меня позвали ребята, которые организовывали в городе дискотеку. Официально я вел танцевальный кружок на местном заводе, а реально – проводил дискотеки.
– А потом?
– Меня вызвал Митя Светозаров на фильм «Прорыв» про реальную аварию в метро. Это было мое первое большое кино. После него были «Псы» того же Светозарова, но их так никто и не видел, потому что прокат рухнул: все кинотеатры стали закрывать, переделывать, делить на офисы. Возник проект «Улицы разбитых фонарей», где по задумке разные режиссеры должны были снимать по одной серии. Мне предложили разные роли сразу четыре режиссера, но сыграть можно было только одну. Я выбрал самую интересную и оказался у Рогожкина. Потом он вопреки правилам взял меня и во вторую серию.
– Сериалы – скоротекущее производство, а вы хотели бы работать у Алексея Германа– старшего, который по несколько лет снимает один фильм?
– Я безумно люблю Алексея Юрьевича Германа, очень люблю его кино, очень люблю с ним общаться, и он тоже всегда находит для меня время, но работать с ним я бы не хотел. С ним лучше дружить.
– Вот вы вспомнили про высшее театральное образование: на съемках «Копейки», где вы работали с музыкантами – Мазаевым, Шнуровым, с перформером Петлюрой, вам мешало, что у них нет профобразования?
– Совершенно нет. Тем более, что мы в фильме практически не сталкиваемся… Как говорил мой учитель Аркадий Иосифович Кацман, любой человек может гениально сыграть одну роль Они же все (а Петлюра особенно) – тусовщики, естественные ребята.
– Плотно тусуясь, можно стать хорошим актером?
– Смотря, в какой тусовке. В хорошей – можно.
– У вас отличная компания в спектакле режиссера Юрия Бутусова «Смерть Тарелкина». Почему так редко его играете?
– «Смерть Тарелкина» очень сложно собрать: в один вечер на одной сцене должны оказаться я, Хабенский, Пореченков. Но спектакль вошел уже в такую стадию готовности, что, когда мы встречаемся, то быстро что-то обговариваем, а дальше – импровизируем.
– Когда я в первый раз читала пьесу, совсем было непонятно, о чем она и что это за люди. Про что вы импровизируете?
– Про жизнь про нашу. Сначала ставили про убийство человека, про то, как его загнали и убили. Но в результате, мы выяснили, что эти люди не убиваемы. Что они всегда были, всегда будут, даже кол не вогнать.
Кстати, на работу в спектакле меня команда вдохновила. В свое время Бутусов поставил с Пореченковым, Хабенским, Зибровым и Трухиным спектакль «В ожидании Годо». За советское время я посмотрел штук 20 самостоятельных работ по этой пьесе, а про что она – тоже не понимал. Когда увидел спектакль Бутусова, то был просто потрясен ясностью смысла. И это был, наверное, лучший спектакль, который я видел за всю жизнь. Никому еще не удалось повторить 10-минутную сцену Андрюши Зиброва с виртуозным выдаванием текстов и танцев.
– Любите театр абсурда?
– Сейчас хочется театра правдоподобного. Не осталось, к сожалению, таких мастеров преподавания как Кацман, как Фильштинский. Школ-то почти не осталось. Люди вырываются благодаря собственному таланту. Мы их и наблюдаем из сериала в сериал. Хотя мелькают заслуженно далеко не все.
– Примелькаться – это плохо?
– Это самое страшное. Надо быть избирательным и соображать, что есть роли хорошие, есть плохие, а режиссеры – интересные и не очень, одни партнеры, с которыми хорошо играть, а другие вообще не партнеры.
– Ваш учитель Кацман стал легендой, в Питере книжку выпустили «Кацман. Театральный педагог». Говорят, он был невероятно строг и в то же время обладал потрясающим чувством юмора.
– Начнем с того, что строгость была показная. Будучи очень мягким, он понимал, что надо держать дисциплину, но не мог. С юмором у него было очень здорово на сцене, а в жизни он был по-детски наивен. Если кто-то из студентов не был готов к уроку, то стоило задать Аркадию Иосифовичу вопрос – и студент был спасен: Кацман отвечал с упоением. Он был гениальный педагог, но не сыграл ни одной роли, не поставил ни одного спектакля, кроме как со студентами. Я считаю, что педагог – это отдельная профессия. Часто прекрасные артисты приходят в театральные ВУЗы и разваливают прекрасные курсы.
– Вы преподаете?
– Бывает, что на мастер-класс приглашают, или репетируешь с кем-то из студентов, молодых актеров.
– Пьянство в России это трагедия? Или надо с юмором к этому относиться?
– Пьянство – это национальная традиция. От человека зависит: все может меняться от смешного до ужасного. Это же Гоголь сказал: «Если человек в России не пьет, то он либо болен, либо подлец».
– Как вы думаете, человек расплачивается за грехи свои предков?
– Просто так не проходит ни один плохой поступок. В первую очередь надо отвечать за себя. У меня, например, была такая история, когда человек, которому я доверял, меня предал. И сначала мне хотелось ему отомстить, а потом я понял, что если я буду идти вдоль берега, а он тонуть, то вытащить его я вытащу…
– «…а вот одежду уже выжимать не буду». Вы говорили уже это в интервью…
– Это же жизненный принцип. Когда молодые артисты мотивируют то, что делают на сцене словами: «Ну, вот же – хлопают нам, смеются…» Я им отвечаю: «На Петросяна полные залы собираются, и что?»
– В «Олигархе» страшное ощущение возникает у зрителя, когда живой человек сидит рядом с фотографией на своей собственной могиле или в «Тарелкине» – когда Кандид Касторыч стоит над собственным гробом. Актерам за такие роли браться не боязно?
– Первую большую роль в профессиональном театре я играл в спектакле «Роман и Юлька» по повести Щербаковой «Вам и не снилось». И спектакль начинался с того, что гражданин Советского Союза Роман Лавочкин, которого я и играл, закончил жизнь самоубийством. Так что не в первый раз.
– Что вы читаете?
– Из последнего прочитал «Роковую Марусю» Володи Качана, чудесная книжка. Очень люблю писателей-женщин, которые пишут по-мужски: Улицкую, Толстую. Югославов, естественно, всех. Классику люблю, но не совсем ту, что традиционно называют классикой: Довлатова, Булгакова, Гоголя, Зощенко, Чехова; Достоевского – не все. Мы тут спорили как-то о литературе: то, что написано на грани кича, только потом становится очевидным для всех великим произведением. Сейчас это Володя Сорокин. А в свое время все начиналось «Евгением Онегиным» Александра Сергеевича Пушкина. Сравните его, ну хоть с одами Тредьяковского. Только потом становится понятно, что писатели – великие.
– Что делает человека свободным?
– Высоцкий – вот пример независимости. Важна внутренняя свобода, внутренний покой. Не спокойствие, а покой. Если у человека с этим делом все нормально, если он живет в согласии с самим собой, то, значит, он свободен.
– Вы свободны?
– Стремлюсь. Нет предела совершенству.
– Как это происходит в актерских семьях, у детей просто нет иного пути кроме как в актеры?
– Конечно, есть и другой путь. Но мне захотелось сменить много разных профессий, а профессия актера позволяет попробовать все.
– Вы романтик?
(поворачивается к жене Тасе. Она кивает) – Романтик.
– Бродить ночью по Питеру – это про вас?
– Про нас. Но сейчас мы уже бродим на машине. У нас с женой такой отдых: в машину, и сто километров в одну сторону от Питера, сто в другую. Если нет времени, по городу колесим.
– На вас влияет аура города?
– Влияет. Но скорее, на здоровье. Мне очень часто рекомендуют сменить климат, в Сочи поехать. «Конечно, – говорю, – туда, где ни театров, ни киностудии»… Зато чувствовать себя буду неплохо…
Ольга Коршакова, 24 января 2004 г.
P.S. Через два месяца после этого интервью на вечере памяти Николая Лаврова еще один учитель Андрея Краско – Лев Додин – вспомнил Ахматову: «Когда умирает человек, изменяются его портреты, по-другому смотрят его глаза, по-другому улыбаются его губы»… Пересматривая сейчас записи спектаклей, выступлений, кадры из фильмов, где снимался Краско, ничего такого незаметно. Так же просто улыбаются губы, простреливают насквозь глаза, лукаво, со знанием какой-то другой истины смотрят портреты…
Пройдет сорок дней. Он останется вездеходом-Тарелкиным, папашей Янычаром Курской подводной лодки, обстоятельным маньяком-романтиком из «Богини», не успевшим вовремя командиром девятой роты. Ради одного эпизода Краско иногда стоило посмотреть целый фильм…
Он не успел сыграть Зилова, Лопахина, Свидригайлова… Режиссер Бутусов видел его Мечтателем «Белых ночей», петербургским подпольщиком, с какой-то своей нераскрытой тайной, белыми ночами, спрятанными где-то в сердце…
«…Если вы того не знаете, есть в Петербурге довольно странные уголки. В эти места как будто не заглядывает то же солнце, которое светит для всех петербургских людей, а заглядывает какое-то другое, новое, как будто нарочно заказанное для этих углов, и светит на все иным, особенным светом…»
Ф. М. Достоевский «Белые ночи»
«…Сердце, проклятое, так и ёкает. Глупое сердце, вот и ёкает (…)
Что такое смерть? Конец всех счетов! И я кончил свои счета…»
Из спектакля «Смерть Тарелкина» (2001 год)
Этот материал Ольга Коршакова прислала нам на сайт в том виде, в котором готовила для публикации в Новой газете к сороковинам Андрея Краско. Но публикация не состоялась. (Примечание авторов сайта)