– Вам понравилось работать в этом спектакле?
– Да. Юрий Бутусов сам по себе замечательный режиссер, и художник, который работал над спектаклем, Александр Шишкин, – тоже профессионал высокого уровня. К тому же наш режиссер после премьеры спектакль доделывал, пока не уехал работать в Москву. Так что первое время после премьеры постоянно что-то менялось. И до сих пор мы сами что-то улучшаем.
– В лучшую сторону, как видно. Ведь премьера была «сырая»…
– Премьера была сырая, потому что, к сожалению, все артисты были очень заняты. Мы с Константином Хабенским вообще в этот период жили в поездах «Москва-Петербург»: он снимался у Филиппа Янковского в картине «В движении», а я у Павла Лунгина в «Олигархе». Собирались за неделю все сделать. Но у нас даже недели не получилось, – было меньше дней репетиций перед премьерой…
– Но это же не нормально для спектакля!
– Для антрепризы это нормально.
– А если говорить не об условиях, а о качестве.
– Некоторые репетируют спектакли и по три года. Например, в Малом драматическом театре. Но я не могу сказать, что там в итоге получается все так замечательно.
– А как долго Вы репетировали спектакль «Москва-Петушки» в театре «Приют комедианта»?
– Этот спектакль я репетировал 10 дней, – это был ввод в уже готовый спектакль. Хотя в результате он был полностью переделан, потому что все актеры были новые. Спектакль восстанавливался в память о трагически погибших актрисах Варе Шабалиной и Лёли Елисеевой. Они играли в той, первой редакции «Москвы-Петушков»…
– Получается, что такой опыт спринтерской работы для вас не нов.
– Опыт спринтерской работы приходит, когда ты снимаешься в сериалах. Да и время сейчас быстро идет. Если вспомнить, когда мне было 6 лет, на весь наш многоквартирный дом был всего два телефона и один телевизор. Сейчас телефон у каждого второго в кармане…
– То есть надо приспосабливаться к каким-то новым условиям, продиктованным временем?
– Телеграфный стиль общения сейчас везде. И даже Хемингуэй начинал писать в этом стиле.
– Были ли Юрий Бутусов для Вас режиссером-диктатором?
– Нет, он только предлагал то или иное решение сцены, а уже окончательный вариант мы придумывали вместе.
– А что для «Смерти Тарелкина» придумали лично Вы?
– Да много чего. Во-первых, мы же текст переделали, мы взяли две пьесы: «Расплюевские веселые дни» и «Смерть Тарелкина» и сделали компиляцию. А первый монолог Бутусов вообще полностью дал мне на откуп. Я сам его составил из текстов.
– Как реагировали в Москве на Ваше восклицание «В глушь, в Москву!», когда Вы были там с гастролями?
– Да так же, как и здесь. Смеялись. Ведь есть же анекдот, когда группа людей бежит по перрону Ленинградского вокзала, уже вагоны опустели, все вышли, – опоздали они к прибытию. И выходит из вагона последний человек. Они: «Вы из Петербурга?» Он: «Да». – «Вы не могли бы у нас в правительстве поработать?!» Вот поэтому и смеются.
– Какой вариант «Смерти Тарелкина» Вам больше нравится: прошлогодний или нынешний?
– Тот, спектакль, который у нас есть сейчас, намного лучше, чем то, что было на премьере. Нам всем нравится в нем играть. К сожалению, играем его редко, потому что сложно всем вместе собраться. Мы стараемся каждый раз что-то улучшать. Мы собираемся на каждый спектакль не за час до начала, а часа в четыре. Все обсуждаем, репетируем.
– Жанр «комедия», которым «Смерть Тарелкина» обозначается на афише, в таком странном соседстве из декораций, костюмов, ваших мизансцен, наконец, как-то не уживается…
– Это на афишах написано, что мы играем комедию. И у автора она называлась комедией. Но мы, на самом деле, из этого материала сделали фарс. А как еще можно сказать об этих персонажах, об этом тексте?.. Так люди не разговаривали даже тогда.
– Ваш персонаж – мистическая фигура. Снимая накладные бакенбарды и парик, он называется чужим именем, подстраивает свою смерть, и никого из тех, кто его видел «при жизни» это не удивляет: Получается, что тот, кем он стал – и есть его истинное (в Вашем исполнении) лицо. Или как?
– Мы долго думали, как это сделать. И пошли «от обратного», потому что в пьесе человек надевает парик, вставляет зубы… Мы долго решали с Юрой на репетициях, как нам это обыграть. И решили пойти таким путем.
– А почему?
– Потому что у актера лицо – немаловажный инструмент. И играть спектакль в парике и с накладными бакенбардами было бы неудобно.
– Вы смотрели «Смерть Тарелкина», поставленную в БДТ Товстоноговым? И если да, то что-нибудь оттуда переняли?
– Да, смотрел. И мы ничего оттуда не взяли, потому что там был другой жанр, мюзикл, музыка замечательная. Кстати, после спектакля БДТ до нас эту пьесу долго не ставили. А после нашего спектакля многие театры взялись: в Москве ставят, наш Александринский театр… У нас была задача доказать, что антрепризу можно сделать предметом искусства. То есть чтобы это была не халтура, где есть популярные фамилии, и зрители идут, тратят деньги, только чтобы посмотреть на этих известных людей, а чтобы это стало событием в театральном мире, предметом обсуждения. Кому-то резко не нравится спектакль, кому-то, наоборот, очень нравится…
– Я не могу сказать, что к игре кого-то из ребят у меня есть претензии. Мы все выдерживаем жанр. Это бывает исключительно редко, потому что актеры в государственных театрах все играют по-разному. Жанр как таковой в театрах исчез. Мало кто понимает, что это такое и что с этим делать. А вот в кино жанр сейчас как раз появился.
Продюсерский центр «БРАТ», 15 декабря 2002