Непостижимая умом ситуация. Прошел год, как его нет, а фильмы с его новыми героями выходят один за одним: сериалы «Частный заказ» и «Группа Z», в «полном метре» – «Любовь-морковь», «Я остаюсь», «Одна любовь на миллион». Только кое-где на экране он почему-то говорит чужим голосом. Ну а уж имя «Андрей Краско» за этот год превратилось в пароль, который позволяет единоверцам в искусстве узнавать друг друга в толпе. «Андрей Краско» – это даже не знак качества (в слове знак есть что-то плоское), а образ. Образ качества, которое подразумевает одновременно и естественность Евгения Леонова, и конкретность Владимира Высоцкого, и какое-то нутряное, почвенническое существование в кадре ли, на сцене ли, – то самое, которое способно превратить последнего сельского пьяницу в отечественного Лао Цзы. Между тем, в день памяти по ритуалу положено не анализировать, а вспоминать. На страницах «ВП» Андрея вспоминают те, с кем он провел четыре самых важных года юности. Речь о годах студенчества, которые Андрей Краско провел в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии на курсе Аркадия Кацмана.
У Андрея была замечательная семья, они нас очень пригрели – папа Иван Иванович, мама Кира Васильевна, бабуля Мария Александровна, сестра Юлечка, тетя Тамара. Фактически полкурса постоянно бывало у них. Мы приехали из разных городов, вольной бутербродной жизни хватило на месяц-два, а дальше – промокшие ноги, больные животы. И вот Андрюшины домашние взялись нас лечить, согревать и кормить. Такси тогда было копеечное. После занятий, которые заканчивались к полуночи, мы набивались в такси и ехали к Андрею. На стол выставлялось все, что было в доме – а время было такое, что и сосиски казались роскошью. Андрюшка и сам выглядел таким домашним, уютным, заботливым, от него исходил мнимый покой – такой тихий омут, который женщин, видать, и затягивал. На курсе его любили все. Андрей был невероятно начитанным и содержательным, очень органичным и самобытным, но, видимо, как актер он себя тогда еще только искал.
На курсе нас всех, как нам тогда казалось, причесывали под Сережу Бехтерева – трепетного такого, тонкого. И мы вроде бы старались делать то, что от нас требовали, хотя в душе были уверены, что не совсем мы и трепетные. А Андрей и не старался быть ни трепетным, ни тонким, хотя сейчас мы понимаем, что именно таким он и был. Тогда в выпускном спектакле по шекспироваским «Бесплодным усилиям любви» он сыграл мальчика-пажа по имени Моль. Сначала всем казалось, что Моль этот должен быть прозрачным и нежным, и репетировала его я. Андрей же предложил совсем другого героя – грубоватого мужика с накачанными мышцами. И сыграл в итоге пажа при хозяине – Сереже Бехтереве: слуга-качок крутил-вертел своим хрупким господином в прямом и переносном смысле, и это было гораздо смешнее, чем когда я что-то там утонченное изображала.
Думаю, что по-настоящему Андрей как актер раскрылся только в последние годы. И не важно, что среди огромного количества его ролей не было героев Шекспира. Эти роли в кино и бесчисленных сериалах, которые он играл, выкладываясь до предела, – это, уверена, и были его Гамлеты.
У Андрюши с молодости было еще одно достоинство – он всегда четко знал свое место: и в компании, и на сцене. И в фильмах, которые сделали его знаменитым, у него так же получалось: главных ролей было, вроде бы, немного, но появится он где-то на заднем плане, в эпизоде, и главного героя хочется отодвинуть, чтобы на Андрея смотреть не мешал.
Почему-то так получается, что когда вспоминаешь друзей или знакомых юности, оцениваешь их поведение и поступки с позиций самого сурового максимализма. И в каждом непременно находишь какую-нибудь червоточину. Так вот еще год назад, когда Андрея не стало, я обнаружила, что ничего плохого или просто неприятного я вспомнить про него не могу. Не то чтобы он был бесконечно добр. Но у Андрюши было свойство, которым обладают, как сейчас понимаешь, очень не многие мужчины. Он был, как мы все, юн и молод, но опереться на него можно было всегда. Ты чувствовал, что доверяешь ему абсолютно, что он не подведет. Так сложилось, что у Андрюши не было главных ролей на курсе, большинство персонажей, которых он сыграл, он придумал сам, и они были такие живые и конкретные, что я лично помню их до сих пор до мельчайших подробностей. Но речь сейчас не о его ролях. Например, наши студенческие «Братья и сестры» начинались с того, что я выходила и рассказывала предысторию событий. Мы тогда в Учебном театре сыграли спектаклей 30-40, и каждый раз за секунду до начала действия Андрюша оказывался рядом и успевал пожать мне руку.
А вот еще эпизод вспомнился. На третьем курсе, когда мы вернулись из Вероклы и стали репетировать «Братьев и сестер» в аудитории, у нас ничего не получалось, ни в дугу и ни в тую. Аркадий Иосифович (Кацман – Прим. ред) решил заболеть. Потом отвалилось еще полкурса. И вот как-то поздним вечером, когда ни у кого уже не было никаких сил, Лев Абрамович (Додин – Прим. ред) вдруг говорит: «А давайте сделаем финал свадьбы, вот это вот полное отчаяние». Состояние у нас было как раз подходящее для полного отчаяния. И мы стали пробовать. На первом плане стоял погост, заложенный камнями, за ним – плетень, а по центру – телега. Все сразу стали играть пьяных: что-то кричать, что-то петь, потом падать. И вот Андрюша Краско приготовил нам сюрприз. Он играл мужика в тельняшке, которого сам и сочинил. Подошел он к плетню, схватился за него и начал горланить частушку: «Все по плану, все по плану, срать велят по килограмму, а дают по двести грамм, где тут высрешь килограмм». Никто из нас этой частушки не знал. Откуда Андрюша ее приволок? Может, сам сочинил? Спев, он упал вместе с плетнем, потом упал погост, и тут Валера Кухарешин вырубил свет. Когда он его врубил, мы все поднялись, посмотрели друг на друга – и поняли, что произошло что-то важное.
Естественно, частушка не вошла в спектакль – но репетиции с мертвой точки сдвинулись. Мы стали репетировать от свадьбы до финала, потом все остальное, а потом поехали за Аркадием Иосифовичем. Стало получаться.
В институте мы с Андреем заведовали постановочной частью. Я был вроде завпоста – все зарисовывал, записывал, кто, что, когда выносит, а Андрюша все это дело организовывал. Ходили в мастерские Театра Комиссаржевской (у Андрея там были знакомые, до поступления в институт он год отработал там монтировщиком). В колхоз мы с ним вместе ездили за телегой, которая стояла на сцене в студенческих «Братьях и сестрах». И из колхоза еще привезли табличку «Мерин вольный», она долго потом в аудитории валялась. В Томске потом у нас с Андреем замечательные были вечера. Там же тоска была смертная после Питера. И вот мы встречались то у него то у меня и читали вслух друг другу «Мастера и Маргариту», повести Андрея Платонова и других хороших писателей. «Мастера и Маргариту» мы к тому времени уже знали наизусть, но от этого только смешнее было.
Неудачное время ему выпало для актерской карьеры. На Ленфильме тогда было совершенное запустение. Горела одна лампочка в конце коридора, и люди узнавали друг друга, только когда нос к носу сталкивались. Казалось, еще пара лет – и кино российское вообще закончится. Чего только Андрей в те года не делал! Шил на продажу сумки, кожаные штаны и джинсы, бомбил на машине. Но даже не в безденежье дело, безвременье силы подрывает. Но другом Андрей оставался всегда. Если что помочь надо, ему можно было смело звонить, ни в чем не отказывал. У меня однажды сын руку сломал, надо было из больницы его забрать – я туда-сюда, никто не может. Андрюха тут же сел в свой разбитый «Жигуль» и довез.
В годы студенчества мы с Андреем дружили так крепко, что я целый год прожил у него, в его комнате, где были две кровати, афиши на стенах, гитара, стол, книжки. В том возрасте, когда время еще не бежит так быстро, год рядом – это довольно много. Из двух рублей, которые нам выдавали каждый день, один мы тратили на такси – потому что всегда опаздывали на лекции, а на второй кое-как целый день питались. После первого семестра нас двоих собирались выгонять. И мы, подавленные не лучшими отметками, поехали на каникулы ко мне домой, в Курск. Мне было волнительно – как друзья детства, дворовые и школьные, встретят моего нового друга. Вечером у меня собралось человек восемь, мама накрыла на стол. И вот часов в шесть Андрей начал рассказывать анекдоты. Делал он это настолько выразительно и остроумно, что многие вскоре не могли даже сидеть от смеха. Андрей только начинал «Шел мужик по лесу…», а все уже стонали от хохота. Хохотали до икоты, до коликов. И так – 12 часов подряд. Словом, в тот вечер в нашей компании он стал совершенно своим. Это, кстати, одно их замечательных его свойств. Я знаю его знакомых – от профессорских детей до грузчиков и бомжей. И со всеми он общался по-свойски.
Позже я заметил, что еще лучше, чем анекдоты, Андрей рассказывает реальные истории. Многим из них я был свидетелем и знал, что все было немного не так, но в рассказы Андрея никогда не встревал, потому что у него получалось красочнее, интереснее, живее, чем на самом деле. На сцене такой легкости он достиг только с годами, в годы студенчества он как актер был все же очень напряжен. Что-то мешало ему быть самим собой, а как только стал, посыпались роли и пришла известность.
Но для меня он прежде всего институтский друг, очень близкий человек, выдумщик и хулиган. В колхозе, например, нас с ним ежедневно отправляли на какое-то, уж не помню, особое задание, и с нами ездил надсмотрщик из райкома ВЛКСМ. А в том месте были магазинчики со спиртным. Купить его еще можно было исхитриться, а вот провезти уже никак – этот подлец-надсмотрщик проверял карманы и даже сапоги заставлял снимать. А у нас была одежда, вроде бушлата. И вот Андрюша исхитрился подпарывать подкладку и засовывать в каждый рукав по бутылке. Так что каждый вечер у костра мы распивали четыре маленьких на всех – по одной из каждого нашего рукава.
Вот уже год прошел, а я не могу себя заставить говорить о нем в прошедшем времени. Мне он до сих пор снится, и во сне мы обсуждаем какие-то наши юношеские, очень важные проблемы.
Материал подготовила Жанна ЗАРЕЦКАЯ,
"Вечерний Петербург", 04.07.2007